много), но была и победа. Россия стала Первой на Евроазиатском материке. Достоин Сталин монумента, если считать, что можно рабочих и крестьян месить, как глину для строительства величия.

А рабочим и крестьянам это величие нужно?

Что будут думать по этому поводу мои потомки, я не знаю, но надеюсь, что они будут стараться быть объективными.

В своих руках Сталин держал все нити управления страной, и не только хозяйственные или военные, и не всегда непосредственно, а зачастую через посредство преданных и умных соратников.

По вопросам культуры с умным аргументированным докладом где-то выступал Жданов. Доклад он иллюстрировал игрой на фортепьяно, что было нам непосильно, и, рассуждая о докладе, мы отметили, что не чужда ему была культура. Все бы хорошо, если бы самим деятелям культуры можно было сказать: «Конечно, Жданов умно отстаивал свою (Сталина) точку зрения. В зависимости от характера человека с ней можно согласиться, или не согласиться – «о вкусах не спорят». Но деятелям культуры сказать так было нельзя. С высказанной в докладе точкой зрения все деятели культуры были обязаны, согласится безоговорочно. А мы на переменках и на общественных работах болтали – нас это не касалось.

Когда на собрании в Ленфильме за что-то громили работников киноискусства, дядя Вячик сидел рядом со знаменитейшей актрисой кино Яниной Жеймо. Янина Жеймо, как и все, голосовала «за», а сама плакала. В этой же обойме, или в это же время, громили Зощенко, Ахматову и Шостаковича. Зощенко громили за рассказ об обезьяне. Я бросился в библиотеку и прочитал этот рассказ – ну, это действительно дурь, и на мой вкус, юмором там или сатирой и не пахнет, т. е. это примитив. Но кому-то надо, может быть, просто глупый смех, хотя там и этого не было (т. е. я поношения одобрил, а о том, что после поношения следуют притеснения, мы не задумывались – нас это не касалось). Однако Сталин, свой безупречным вкус, считал обязательным для всего народа, как образец для подражания, и не считал допустимым воспитание народа на примитивном уровне. Он даже пытался внедрить среди нас танцы своей семинарской молодости – бальные.

Так же и в отношении Шостаковича – его музыку я не считал музыкой. Ну, зачем вот так безоговорочно, и, посему, тупо? Дожив до пенсии, я сформулировал взгляд на музыку Шостаковича. Когда Шостаковичу задан «чертеж здания» сюжетом, допустим, фильма, и указано, где окно, где дверь, то он находит те, что надо, кирпичи и укладывает их мастерски. Например, в фильмах. А когда чертежа нет, а звуки, как у человека по своей природе композитора, роятся, звучат, не дают спать, стучатся в виски, то он хватал их и бросал на нотные линейки, повинуясь мысли, а мысль не всегда оказывалась понятна слушателям.

Вероятно, и Сталину этот сумбур в какой-то симфонии не понравился. А вообще-то, Сталин 5 раз награждал его своей премией, удостоив своим восхищением и одобрением то, как Шостакович выразил в своей музыке драматизм и трагизм – «оптимистический трагизм» построения невиданного доселе «светлого будущего» на нашей планете. А мы – «ценители, знатоки, любители» язвили студенческой припевкой на редкий в симфониях Шостаковича кусочек мелодии в Ленинградской (7) симфонии:

«Я Шостакович,

я гениален,

я получил сто тысяч и отдал на заем все,

вот почему я гениален».

Но Шостакович принят и за рубежом, где займов не было, и он не отдавал сто тысяч (Сталинская премия), но все равно принят (там, в моде примитивы?), а я его не принимал. А уж его «Оратория о лесах» была у нас в студенчестве объектом самых ехидных насмешек. Кстати, тот мелодичный кусочек у Шостаковича заимствован у Бетховена, вернее не заимствован, а использован, чтобы отразить германизм нашествия, но, к сожалению, противопоставить этой мелодии что-либо не менее емкое, самодостаточное, как мне казалось, он не сумел. С появлением у меня седины изменилось мое отношение к его музыке.

Каждому свое: есть и у Шостаковича «Овод»; и не надо всех и всё под одну гребенку. В 2006 году мы с Павлом Бичём в Минске из автобуса увидели религиозное шествие католиков; нас это заинтересовало. Павел предположил, что они идут к Красному костёлу. У костёла мы вышли, а через некоторое время подошла и колона. Это был крестный ход по случаю «дня тела Господня». Началась молитва, меня изумила музыка – это был «Овод» Шостаковича. Я подошел к священнослужителю и тронул его за рукав: «Это же «Овод», – он улыбнулся и развел руками: как видите, затем эта мелодия сменилась мелодией пионерской песни со словами: «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко». Я восхитился католическими иерархами – все прекрасное гребут под себя. Можно ли представить себе православного, молящегося под музыку Шостаковича.

Я бы согласился с партийными оценками, если бы они не навязывались мне, как для меня обязательные. Для нас, потребителей искусства, это были темы для «трепа», нас они никаким боком не касались. На всяких там поэтов и композиторов нам было наплевать. Отберут перо и бумагу у Зощенко – будет писать кто-либо другой, не будет Шостаковича – будет другой кто-нибудь. Свято место в голове пусто не бывает – если музыку захочется послушать, найдем, что послушать – уже столько насочиняли, что по разу все не переслушаешь. Если почитать захочется, найдем, что почитать – уже столько понаписали, что по разу все не перечитаешь. А работников искусства эта, начертанная партией линия в искусстве, касалась не бока, а сердца. Им было приказано осуждать, хотя, вроде бы, никто такого приказа и не давал. Они осуждали, но, осуждая, они плакали, потому что те, кого они осуждали, были люди из их рядов, они как бы сами себя осуждали.

Между прочим, сама эта линия колебалась в зависимости от обстановки. Книги «12 стульев» и «Золотой теленок» в то время, когда сюжеты книг были той действительностью, из которой они были взяты, не переиздавались, поскольку они «возводили клевету» на эту действительность. Перед войной уже вымерли Кисы, нэпманы и Антилопы Гну, и книги после войны оказались полезными, чтобы проиллюстрировать, как изменилась жизнь за прошедшие полтора – два десятилетия, как она далеко ушла от изображенного. Их переиздали, и мы «вырывали книги друг у друга из рук», чтобы познакомиться с недавно «запрещенными». А нынешние ненавистники России кратковременной действительностью, описанной в этих книгах, характеризуют весь советский период нашей истории.

Сталину не нужно было, как его сатрапам, ходить в театр и читать книги только потому, «что товарищ Сталин ходит в театр и читает книги». Сталин сам решал, куда ему пойти, т. е. его интерес к искусству были искренними. И надо сказать его художественное чутье были незаурядными. Недавно мне довелось услышать трансляцию воспоминаний о Московском Художественном театре. Автор рассказывает, что когда какое-то время МХАТ был в творческом провале, Сталин посоветовал им поставить пьесу Горького «Враги». Коллектив театра до этого в своих репертуарных поисках, конечно, рассматривал и эту пьесу, но не нашел в ней того, что увидел Сталин. Игнорировать совет Сталина театр, разумеется, не мог, а когда по его совету вчитался в текст, в «слова, слова», понял их и проникся, то постановка «Врагов» оказалась одной из вершин в ряду вершин творческих достижений театра.

Сталин понимал силу искусства, и когда в 41-ом над Москвой нависла угроза, он некоторых деятелей искусства специальным самолетом вывез из Москвы, в частности Ахматову.

Сталин понимал силу искусства, и в 43 году, в год жестоких боев, создается новый большой музыкальный коллектив – Московский симфонический оркестр. Идет война, а в Новосибирске строится величественный оперный театр на 2000 мест, и на третий день после победы – 12 мая 45 года в этом театре ставится Иван Сусанин и публика встает, когда хор исполняет «Слався», а следом Кармен, Травиата. Сталин приоритетным считал классику, стараясь через классику поднять общий уровень культуры народа.

Сталин понимал силу искусства и следил за тем, чтобы искусство на массы влияло в нужном направлении. Малейшее отклонение от требуемого направления пресекалось неукоснительно. В отношении Зощенко, Ахматовой, Шостаковича и Мурадели у него было неудовольствие качеством, и их «поругали» – жестоко в те времена ругали, на какое-то время лишая заработка, а Мейерхольда и Бабеля, подозревая их в недостаточной преданности, любитель искусства